В периоды, когда общество достигает поздней стадии индустриального развития, оно неизбежно сталкивается с ростом сложности и накоплением противоречий этой сложности. Экономика становится многоуровневой, социальные связи – рыхлыми, а культурные формы – разнообразными и подвижными. Люди чувствуют, что жизнь ускорилась сверх меры, и привычные ориентиры утратили ясность. В такие моменты почти закономерно возникает тяготение к простоте, к тому, что кажется прочным и вечным, к "традиционным ценностям". Эта ностальгия по устойчивости прошлого становится привлекательной не только для отдельных групп, но и для государств, особенно тогда, когда власть стремится укоренить себя за счёт идеологического консерватизма.
Однако за внешним блеском традиционалистской риторики скрывается жестокий парадокс. Общество, вступившее в индустриальную фазу, уже не может вернуться в предшествующую эпоху, которую идеологи прошлого изображают как светлый и чистый идеал. Сложные системы не уменьшают свою сложность без катастрофы; они могут лишь переходить на новый уровень или распадаться.
Традиционный мир – это не идиллическое пространство "вечных истин", а конкретная социальная формация: патриархальная семья, жесткая иерархия, низкая мобильность, аграрная экономика, зависимость от природных циклов и невероятная доля ручного труда. Так жили сотни поколений, и такой уклад был функционален лишь потому, что соответствовал материальным условиям. Тогдашняя семья была большой не из-за ценностей, а потому что дети обеспечивали бесплатный труд и выживание семьи. Тогдашняя мораль была строгой, потому что от неё зависело сохранение общины. Тогдашняя жизнь была неспешной, потому что скорость была невозможна.
Но теперь человечество живёт в мире, который держится на интенсивных энергетических потоках, глобальных логистических цепях, массовом образовании, сложнейших профессиональных специализациях и городах, где сосредоточена большая часть населения и экономики. Вернуться к традиционной социальной структуре, сохранив при этом индустриальный уровень жизни, невозможно – так же, как невозможно жить в каменном доме, пользуясь при этом электричеством, интернетом, современными лекарствами и системами связи, но при этом настаивать, что всё это – второстепенно.
Показателен опыт Кампучии времён режима Пол Пота. Желание создать "общество чистых крестьян" было не просто утопией. Оно стало катастрофой, потому что попыталось уничтожить город как форму жизни и лишить людей их индустриальной идентичности. Миллионы были насильно переселены в сельскую местность, где им приходилось выполнять работу, к которой они не имели ни навыков, ни физического ресурса. Это был возврат к традиции, осуществлённый самым буквальным, жестоким образом. Результатом стало вымирание трети населения. Эксперимент продемонстрировал не просто недальновидность идеологов, а фундаментальную невозможность культурно-экономического отката. Сложное общество нельзя развить назад – его можно только разрушить.
Китай времён "Большого скачка" прошёл похожий путь. Мао Цзэдун мечтал о быстром переходе к коммунизму, но по сути создал попытку массовой деурбанизации и аграрного перенаправления труда. Людей изымали из городов, заставляли работать в коммунах, уничтожали частное хозяйство, закрывали рынки, ликвидировали традиционные формы городской жизни. Итогом стала катастрофа, сопоставимая с камбоджийской: десятки миллионов погибших от голода и болезней. Именно в таких трагедиях проявляется суровая правда: традиционная экономика способна существовать только там, где традиционная демография, традиционный уровень образования и традиционная плотность населения. Стоит нарушить баланс – и система рушится, унося с собой жизни.
Есть и другие примеры, пускай и менее кровавые, но не менее показательные. После исламской революции Иран попытался вернуть в общество религиозные нормы, ограничить западные ценности, восстановить патриархальный идеал семьи. Но страна к тому моменту уже прошла значительную часть индустриального пути: женщины получили доступ к образованию, города расширялись, экономика требовала квалифицированного труда. Попытка отката к традиционализму в культурной сфере не смогла изменить объективных структурных условий. Иран сегодня – страна с одной из самых низких рождаемостей в регионе. Традиция, насаждаемая сверху, не возрождает семью, а наоборот, подрывает её, превращая в источник давления и безысходности.
Афганистан, где традиция стала абсолютной нормой, показывает другую грань проблемы. Традиционный уклад может воспроизводиться лишь там, где почти нет индустриальной инфраструктуры, где образование подавлено, где женщины лишены прав, а экономика остаётся примитивной. В современном мире такой образ жизни превращается в замкнутый круг бедности, зависимости от гуманитарной помощи и невозможности развития. Это не жизнь в традиции – это жизнь в ловушке традиции.
Попытки мягкого традиционализма в Европе и США, где консервативные силы пытаются вернуть "старый порядок", ограничив миграцию или восстановив идеалы классической семьи, выглядят чуть менее драматично. Но и здесь заметна та же закономерность: риторика возвращает символы, но не меняет структуры. Нигде в развитом мире не наблюдается роста рождаемости после подобных инициатив. Ни в одной развитой стране не возникла новая "традиционная семья" в прежнем смысле. Экономика, образование и образ жизни оказываются сильнее лозунгов.
Главная ошибка насильственного традиционализма заключается в том, что он пытается подменить модернизационные процессы моральными предписаниями. Но мораль – это следствие материального уклада, а не его причина. Семья меняется, потому что изменилась цена детей и роль женщин. Общество становится индивидуалистичным, потому что инфраструктура позволяет индивиду жить отдельно. Культура становится гибкой, потому что в мире существует мгновенная коммуникация. Нельзя вернуть старый порядок, не разрушив новые структуры. А разрушение новых структур – это всегда путь к кризису.
Возврат к традициям становится инструментом власти там, где власть боится или перестает видеть будущее. Под именем традиций укрепляют цензуру, подавляют инакомыслие, ограничивают свободы, заменяют компетенции идеологией. Но традиция, превращённая в орудие политического контроля, перестаёт быть традицией. Она превращается в ритуал, декорацию, в жест, в догму. И общество, пытающееся жить внутри такой догмы, постепенно (и с течением времени всё более ускоренно) теряет способность к развитию.
Сохранение традиций возможно – но только как культурной памяти, как внутреннего источника энергии, а не как социального регламента. Традиции могут вдохновлять, но не могут управлять индустриальным обществом. Они могут быть составной частью идентичности, но не заменой модернизационным механизмам. Они могут поддерживать ценности, но не диктовать экономике или демографии свои правила.
История последних сотен лет показывает: попытка вернуть общество назад всегда заканчивается одинаково – кризисом, разрушением, демографическим падением. Кампучия, Китай времён Мао, Иран, Афганистан – это не исключения, а жесткие закономерности. Нельзя заставить индустриальное общество жить по законам аграрного. Попытки сделать это приводят лишь к разрушению самого общества.
Традиция может быть опорой в будущем, но только если она встроена в современность, а не противопоставлена ей. Ценности прошлого могут жить, но не как проект прошлого, а как часть большого и сложного движения вперёд. В мире, который меняется, нужна не реставрация архаики и не реваншизм маргиналов-почвенников, а способность создавать новые формы жизни, впитывающие лучшее от старой культуры, но не подчиняющиеся её ограничениям.
! Орфография и стилистика автора сохранены
